Про гетто, каторжный труд и партизанский отряд Хеня Исааковна Кагановская рассказывала еще в 2000-х, когда собирался материал для книги «История могилевского еврейства. Документы и люди» (составители Александр Литин и Ида Шендерович). Война перевернула ее жизнь, и забыть о пережитом она не смогла до конца своих дней.
Хеня Исааковна Кагановская родилась в 1924-м в Столбцах. Детство было счастливым и радостным:
– Папа до войны всегда хорошо зарабатывал. У нас был большущий дом – пять комнат, сад – 26 деревьев. На месяц-два летом с мамой ездили на дачу – снимали дом в деревне. После присоединения к Советскому Союзу нашу школу закрыли, пришлось перейти в «белорусскую», была еще «русская» школа, но туда было трудно попасть. Я быстро освоила и белорусский, и русский языки. Папа стал директором лесхоза. Но в общем для нас мало что изменилось, наверное, стало немного спокойнее. Из магазинов ничего не пропало, частных еврейских магазинов было много.
Ее семья жила в самом центре города. Соседями были и поляки, и белорусы, и католики, и православные – жили мирно, поддерживая друг друга в трудную минуту. Взрослеющая девочка строила планы на учебу, работу, будущее.
Все изменилось в 41-м…
– На второй день войны город бомбили – почти вся наша улица горела. Это было утром в воскресенье: мы прятались дома, соседи прибежали, стучат – наш дом горит. Хоть было жарко, мама накинула на себя осеннее пальто, взяла портфель, в него платье засунула, чтобы переодеться, немного хлеба, пачку сахара. От растерянности не взяла ничего ценного, а дверь закрыла на замок. Мы все ушли на окраину, где жили бедные евреи, и пошли в поле – целый день там пролежали во ржи. Папа был с нами. Людей было много, одна старушка на поле умерла...
Должна была начаться эвакуация, мы хотели уехать, но жили в приграничном районе, и чтобы выехать, надо было иметь разрешение. На станции толпилось очень много людей. Мест в поездах не было. Поезда проскакивали, не останавливаясь. Все эти дни Столбцы не прекращали бомбить.
Немцы пришли в город 27 июня. Через неделю по городу прошел отряд СС.
– Просто немецкие солдаты и офицеры были не такие страшные, как СС: они были в черном. Заходили в дома по центральной улице и расстреливали мужчин, не разбираясь, кто еврей, а кто поляк. Тогда убили и ксендза, который жил напротив нас.
Оставаться в Столбцах было опасно еврейской семье. Да и жить было негде. Подались в деревню недалеко от города, где жили поляки и белорусы. Погорельцев покормили, дали с собой хлеба и умоляли уйти, потому что боялись. Куда было податься? И семья вновь вернулась в город. Коллега главы семейства пустил пожить к себе в дом, в котором уже жили такие же бездомные. Жили люди и в их сарае.
– Когда пришли немцы, нам, евреям, запрещено было даже ходить по тротуару города, только по проезжей части. Незаметно люди выбрасывали из карманов на дорогу деньги, чтобы родители мои могли поднять и что-то купить поесть – так люди помогали друг другу.
В городе немцы открыли тюрьму, из которой всегда были слышны крики и плач.
– Моя учительница немецкого языка Сара Тухман (ее называли почему-то Сарэнко), приехала в Столбцы с родителями из Польши, когда ее заняли немцы. Она была комсомолкой. В этой тюрьме ее избили, а потом расстреляли немцы, одну из первых…
Всех евреев согнали в гетто. Первое время оно не охранялось, поэтому тем, кому было куда уйти, уходили. Ушла и семья Хени Кагановской. Родители ее рассчитывали спрятаться где-нибудь.
– В деревне Полосня было всего 11 домов. В одном из них мы жили все вместе. Ходили помогать местным жителям полоть, копать картошку. А они, в основном поляки, жили не бедно, хотя земля была неурожайной, но они держали пчел, выращивали овощи. Помню, когда выкачивали мед, принесли нам по ведру меда.
Глава семейства пошел работать на лесозавод в Свержене, а его семью вновь отправили в гетто – в Новый Свержень. Он упросил, чтобы жену и дочку тоже взяли работать на завод.
– Сначала расстреляли местных евреев, оставили только 22 женщины, чтобы было кому работать. В освободившиеся дома привезли евреев из Рубежевичей и других районных центров – там тоже были расстрелы. Отбирали человек по сто тех, кто мог работать, и привозили в Свержень. Всего осталось человек 300-400. Их поселили в опустевшие дома и создали гетто. В это время мы прибыли. Я работала на складе, там надо было замерять бревна – все время в воде.
Жители гетто обязаны были нашивать на левую сторону груди и на середину спины желтые звезды. Потом звезды заменили на круглые латы. В гетто голодали и болели, но помощи медицинской не было. Были врачи среди узников, они оказывали медицинскую помощь, но лекарств не было.
– Как-то подошла ко мне девушка Антя из деревни, отозвала меня, дала записку и попросила никому не говорить про нее и не показывать ее никому. Только отцу.
Но Хеня испугалась за отца, за себя. Записка была написана на идиш, а она не знала его, поэтому не могла понять содержание. И отдала записку еврею-полицейскому, который с ними работал. Ее отца из-за записки сильно избили. К счастью, девушку, ее передававшую, не выследили. В записке была просьба о помощи от еврейских партизан из отряда имени Жукова, которые просили достать оружие и медикаменты. Первое время это было возможным: местные жители меняли узникам гетто вещи на винтовки, патроны, медикаменты. Все это передавали партизанам.
– В гетто был главный бухгалтер, женатый на девушке из Столбцов. С ними был сын лет шести. Это был просто гениальный мальчик: он умел считать и решать примеры, задачи. Немцы его называли: «Готс кинд» – «Божий ребенок». Когда гетто в очередной раз «очищали» от ненужных людей – расстреливали женщин, детей, больных, полицаи схватили и этого мальчика. Немцы его отобрали и оставили у себя, но жена коменданта полиции все равно отвела ребенка в группу, что отправили на расстрел. Мы знали эту женщину – она была родом из Столбцов. Мы были во время расстрела на работе. Вечером привели нас в лагерь – лежали трупы, кровь…
В конце 1942 года жителей гетто заставили выстроить сплошной забор из досок, огородив место их жизни. Через протянутую колючую проволоку на заборе пропустили ток. По углам построили две вышки, на которых сидели пулеметчики.
В январе 1943 года за забор с людьми, которые возвращались с работы, пришел партизан Просесорский и начал готовить побег. Из простыней сделали накидки, чтобы сливаться со снегом. Побег был назначен на 28 января, но знали об этом не все узники гетто – только молодежь. На одном небольшом участке ограждения не было забора, там был незамерзающий ручей и над ним натянута проволока.
– Немцы надевали поверх своих сапог деревянные колодки, в которые наталкивали солому. Сидеть на вышках все время было холодно, поэтому они сходили вниз, и, когда шли, стук деревянной обуви был слышен, и мы знали, где они находились. Ночью проволоку над ручьем перерезали, разобрали часть досок и бросились бежать. Жена бывшего раввина и другие люди, которых не предупредили о побеге, подняли шум, что все уйдут, а их расстреляют, а они уходить не могли, потому что немолодые или больные. Но нас это не остановило.
Часть людей решила идти через железную дорогу в Налибокскую пущу. Но, чтобы туда дойти, нужно было два раза проходить через железную дорогу, потом идти через город, а это было очень опасно.
Мы направились в лес князя Радзивилла. Мой отец хорошо знал лес, но идти по снегу было тяжело. Папа обратился к знакомым и попросил лошадей. Он сказал, что ручается своей жизнью, что как только они куда-то выйдут, лошадей вернут. И ему дали лошадей и подводы. Мы переехали дорогу Москва – Варшава и доехали до Полесья. С нами было 150 человек. Мы оказались в партизанах в отряде Жукова, где была моя старшая сестра Галя. Командиром отряда был еврей Гильчик.
Началась блокада партизан. Отряд уходил на Полесье. Люди погибали от голода, холода, болезней, в перестрелках.
Прибывших перераспределили по отрядам: родителей Хени перевели в подпольный Несвижский райком, ее саму – в отряд Пономаренко, а сестра Галя осталась в отряде имени Жукова.
– Я попала в польскую роту, командовал которой поляк из Несвижского района. Были там и русские, и польские военнослужащие, и евреи, но разговаривали все на русском. Я научилась обращаться с оружием и воевала наравне со всеми. Не было тола, так мы руками разбирали железную дорогу, разбирали мосты, минировали дороги. Был большой бой у деревни Лава, где погибло много наших людей. Жизнь была очень тяжелая, часто голодали.
В 1944 году в отряд пришли представители Красной Армии. Мужчин отправляли в армию, а девушек – домой.
– Наш командир сказал, чтобы я шла искать родителей в Столбцы, а если не найду их, могу вернуться в отряд. Нашла родителей в Несвиже – папа был назначен на должность начальника лесхоза, а мама работала в столовой. Они жили в пустом доме, на помойке нашли кастрюлю, помыли, варили в ней картошку, а потом высыпали ее на стол и так ели. Пришла я вшивая, грязная – мыла не было. У меня была всего одна полотняная рубашка: постираю ее, на кустах высушу и надеваю. Не помню, была ли расческа.
Вызвали меня и предложили там работу заведующей архивом. Дали обмундирование, и я разбирала горы бумаг, оставшихся в комендатуре. В столовой давали обед, паек. Когда офицеры выезжали в район, привозили капусту или кусок мяса. Стало спокойнее, хотя и не сытно. Начальник милиции предложил мне устроиться в воинскую часть. Когда он меня туда привел, навстречу вышел капитан, который потом стал моим мужем.
Мой муж Борис Львович родом из Киева. Во время войны его мать, отец и младший братик были расстреляны в Бабьем Яру. Он проезжал с фронта через Киев и ему дали машину заехать домой, но в квартире уже жили другие люди...
Спустя несколько лет Хеня Исааковна Кагановская вместе с семьей переехала в Могилев и жила на бульваре Юбилейном.
Подготовила Галина Покровская. Фото из семейного архива Хени Кагановской
