Расстрел для Ирочки: «айн» или «цвайн»?

На кого нас бросаете, хлопцы?

— Когда началась война, мне уже исполнилось шесть лет, все помню отчетливо, — рассказывает Ирина Ивановна. — Как родился братик Боренька 3 июня — за три недели до начала вой­ны. Помню, как двое суток до прихода немцев страшно бомбили железнодорожную станцию «Бобруйск». Мы тогда жили в своем доме в районе вокзала, на улице Станционной, по сути дела, в центре этого ужаса. Бомбы летели и падали везде… Эти два дня мы сидели в огороде в ямке, которую мама сверху забросала сухими ветками… Что мама еще могла сделать?

По словам моей собеседницы, даже малолетние дети чувствовали приближение чего-то страшного. Дети стали как старики, слушали все разговоры взрослых, запоминали. И уже совсем не интересовались детскими играми. Жизнь враз изменилась. В начале войны шла спешная эвакуация. Вся железнодорожная станция была заставлена эшелонами: с партийными документами, начальниками и их семьями. Люди стягивались к станции с чемоданами, какими-то баулами. В основном уезжали бобруйчане зажиточные. А соседи по Станционной видели все это и плакали.

По улицам города день и ночь шли отступающие войска. На обочине дороги, по которой брели военные, голосили женщины: «На кого нас бросаете, хлопцы?». А те хлопцы — уставшие, грязные, оборванные — лишь опускали ниже головы… У кого перевязана рука, у кого — голова, кто еле волочет ногу… На подводах везли тяжелораненых. Стоны. Уставшие лошади тянули орудия.

— Я подолгу с другими детьми смотрела на отступающих. Мне тогда казалось, что они все спят на ходу. Спрашивала у мамы: как это можно спать на ходу?

А взрослые говорили: правильно, что войска командиры отводят за Березину. Какие из этих хлопцев вояки? Только всех перебьют…

Ирине Марченко 16 лет

Переправа, или взорванный мост

— В деревне Крупичи за Березиной жила сестра мамы. Вот мама и решилась: собрала в узелок Борины пеленки, бутылку воды, кое-что из съестного. В одну руку — братика, другой держала меня. Так и пошли за отступающими военными. Молоко у мамы за два дня бомбежки пропало, братик плакал, мама могла покормить его только сладкой водой…

Беженцев было много. Когда пришли к мосту за улицей Урицкого, увидели там настоящее столпотворение: смешались в кучу техника, военные, гражданские. Какой-то осипший офицер постоянно кричал в рупор, мол, не напирайте, люди, не спешите. «Пройдут по мосту военные, тогда пропустим и вас». А стояла жара страшная. Люди искали хоть какое-то укрытие в тени под деревом. И ждали, когда пройдут все военные. Не дождались. Прошла по мосту на тот берег Березины только техника, оставалось еще много военных. Всем гражданским и военным было велено отойти. Мост взорвали. Военные сразу же все попрыгали в воду: кто на бочках, кто в лодке, кто за лодку держался, кто просто вплавь. А гражданские на берегу поплакали-поплакали, да и стали возвращаться назад.

Когда пришли на улицу Станционную к своему дому, оказалось, что замок на двери сбит, все из дома растащено. Позже Марченко (девичья фамилия Ирины Ивановны) примечали свое имущество у одной семьи на соседней улице, но об этом помалкивали. Вскоре тот хозяин пошел в полицаи, и мы боялись свое спрашивать.

Как вспоминает Ирина Ивановна, немцы появились в Бобруйске в районе вокзала одновременно с их возвращением домой. Въезжали фашисты по Слуцкой дороге. Гоготали, как кони. Веселые, с губными гармошками, на мотоциклах и машинах, зеленых грузовиках со скамейками вдоль бортов внутри. Выхоленные, довольные собой.

— А мы только что видели наших — отступающих, голодных и босых… Почему так получилось?

Родители говорили детям: не подходите к немцам, это звери. А дети не понимали: почему звери? Вроде бы такие же люди, как все: голова, руки, ноги. Маленькая Ира со сверстниками целый день не отрывалась от забора, все смотрела в щелочку: какие они, эти немцы?

Три года в сарае

А на послезавтра немцы пришли во двор, семью из дома выгнали.

— Выбросили, как щенков. Вещи забрать не разрешили. На собственный двор больше не пускали. Живи как хочешь и где хочешь. Какие-то вещи выбросили из дома на помойку в нашем дворе, мы тайком пытались там что-то найти. Когда пробирались во двор, немец делал предупредительный выстрел в воздух. В доме поселились два немецких офицера и их денщик-солдат. Нас пожалела соседка: пустила жить в сарай, где до этого держала поросенка. Позже, с наступлением холодов, на зиму переселялись к ней в дом. И так три года жизни в сарае. Караулили, когда денщик с нашего двора куда-нибудь отлучится, тогда устремлялись к помойке. Счастье было, когда находили там куски позеленевшего хлеба, вымакивали остатки немецких консервов из жестяных банок.

Как жить? Чем кормиться? Мама пошла по людям: кому полы помоет, кому постирает, а ей за это что-то дадут. Кто-то золото на рынке менял на продукты. У Ириной мамы золота не было.

Голодали. Позже, когда мама познакомилась со «смоленскими девками» — их почему-то тогда на улице все так называли, — стало чуть легче. Эти две девки приехали вместе с немецкой солдатской кухней, кухня развернулась при доме на углу улицы Станционной. Девки работали на кухне, чистили там картошку.

Мама предложила тем девкам стирать и убираться у них в доме за картофельные очистки. Вечером «смоленские девки» тайком передавали маме очистки. Ирина Ивановна как сейчас помнит рецепт тех блинов. Очистки мама мыла, сушила, перемалывала на мясорубке, замешивала с водой и пекла в печи блины. Как же вкусно было хрумкать те блины! Собирали лебеду, мокрицу. От травы у всех болели животы.

Иногда «смоленские девки» передавали немного крупы и кости, чтобы сварить для маленького Бори бульон. Какой же Боря был бледненький и худенький! Весь светился, на головке сквозь прозрачную кожу блестели голубенькие жилочки. Постоянно просил кушать. Первое слово его было «ням-ням». Если кто заходил, он сразу протягивал ручонки и просил: «ням-ням». Мама постоянно искала работу, братика смотрела Ирочка.

Всех заедали вши. Мыла не было. Вместо него использовали золу из печки. Иногда девки давали маме обмылки, чтобы можно было вымыть голову.

Немецкое кладбище возле Никольского собора

«Айн» или «цвайн»?

Ирочка навсегда запомнила виселицу в районе станции «Бобруйск». Там повешенные были почти всегда. Вешали партиями. Все повешенные были у немцев партизанами. Каждому крепили табличку «Партизан». Самое страшное в том, что на эти повешения сгоняли всех жителей окрестных улиц. Сгоняли фашисты с собаками. Не спрятаться, не укрыться. Не смотрели на возраст: старики или малые дети. Так Ирочке много раз приходилось видеть эти повешения. Боренька на руках мамы ничего еще не понимал, а Ирочка в ужасе смотрела, как дергается в петле человек, как вываливается у него язык… Мама пыталась глаза дочке закрыть, иногда это получалось, иногда — нет. Ира потом всю ночь кричала во сне… Это были самые жуткие сны в ее жизни.

Фашисты ввели такую «моду»: если где в перестрелках гибли немецкие офицеры и солдаты, то вскоре в Бобруйске устраивали облавы. Ставили в ряд всех, кого удалось схватить, человек тридцать или пятьдесят, расстреливали каждого второго. Хватали всех прохожих, кто попадется. Мама ругала Ирочку, чтобы та сидела дома. А любопытство звало на улицу. Однажды по весне, в 42‑м или 43‑м, девочке не удалось увернуться от немцев, схватили с другими. Поставили всех в ряд у забора. Мама рвалась к дочери, ее отбросили под противоположный забор. Ирочка видела, как мама ползала на коленях, ужасно кричала… А Ирочка испугаться и не успела. Немец рассчитал: айн, цвайн… Ирочка попала на «айн». Осталась жива. Всех, кто попал на «цвайн», тут же у забора немцы расстреляли и ушли. На глазах Ирочки соседи забирали своих убитых родных по домам, голосили…

Таких расстрелов на Станционной за годы войны было не менее пяти.

Однажды Ирочка с другими детьми видела воздушный бой. Дети плакали и просили Бога помочь летчику. Его самолет упал где-то между железной дорогой и городом, в районе нынешних комбината хлебопродуктов и горгаза.

Пасха 44‑го: ломтик хлеба с сахаром

Как вспоминает Ирина Ивановна, в начале войны квартировали в Бобруйске в основном все молодые и выхоленные немцы. Одни уезжали, заселялись вновь приехавшие. В 44‑м немцы были уже совсем другие. Постарше и человечнее. Понимали, куда клонится война.

В доме Марченко сменился денщик и офицеры. Частенько этот немолодой денщик подзывал к себе ребятню: «Киндер, ком-ком», чем-то угощал.

Ирина Ивановна навсегда запомнила Пасху в 44‑м. Ее мама тогда сидела и плакала: «Какой уж тут праздник? Детям в рот дать нечего…». И тут появился тот денщик, принес целую буханку «эрзац»-хлеба! Хоть и позеленевшего по краям, но хлеба! Дал и сахара — полную крышку от немецкого котелка. Мама хлеб бережно поскребла, всем досталось по куску, посыпала сверху сахаром, вскипятила воды на чай. Это был настоящий праздник и полное счастье! Тот хлеб по ломтику мама растянула на целую неделю.

Яркая картинка детской памяти — старое еврейское кладбище, где позже сделали городской парк, построили кинотеатр «Мир». Фашисты танками прошлись по кладбищу, поломали все памятники. Из земли торчали кости. Ненавидели так евреев. И тщательно ухаживали за своим кладбищем у Никольского собора. Собор открыли для прихожан, Ирочку мама брала с собой в церковь. Рядом с церковью она запомнила березовые кресты, ровные ряды могилок, каски на крестах. К могилкам не подпускал часовой. А в церкви священник вел двойную службу. Немцы приказывали ему на службе поминать их солдат и офицеров, священник выкручивался как мог, для вида якобы поминал, когда в собор заходил немецкий патруль с полицаями. Как только патруль уходил, священник молился за здоровье советских солдат и желал победы Красной армии.

Узнаваемое место: на заднем фоне кинотеатр "Товарищ"

Без козы и чемоданов…

Запомнилось и другое. На аэродроме возле авиагородка стояли немецкие бомбардировщики. В авиагородке квартировали летчики. Регулярно на улицу Станционную вечером приезжал специальный автобус за женщинами. Были такие молодые женщины, что шли в этот автобус, их никто не заставлял. Шли, чтобы ублажать фашистов. А те давали им шоколадки, водили на склады, где было добро от убитых в Каменке евреев, разрешали выбирать одежду, обувь, посуду. Женщины выбирали, что хотели. Мама Ирочки стирала тем женщинам одежду, иногда и ее детям перепадали от них шоколадки.

Одна женщина с соседней улицы в открытую жила с немецким офицером, его называли «комендантом». Служил он в комендатуре. У той женщины была маленькая дочка. Когда фашисты отступали, немецкий офицер заехал за своей женщиной на машине, погрузили ее вещи, чемоданы и даже козу. А через день женщина вернулась с дочерью, без козы и чемоданов. Ее спрашивали: «Зачем ты жила с фашистом?». А та в ответ: «Я спасала своего ребенка от голода». И на этом все. Правда, она не осталась жить в Бобруйске, чтобы не кололи ей глаза вопросами. Вышла замуж и уехала. Надо сказать, что все те местные молодки, что ездили на аэродром, вскоре повыходили замуж и поуезжали из Бобруйска.

Гестапо и бабка Комариха

Незадолго до освобождения немцы словно озверели. Стреляли без предупреждения в каждого, кто им не понравился. Давали фашистам много шнапса. Они постоянно ходили пьяные, орали, горланили. Хватали молодежь и детей. Молодежь отправляли на работы в Германию, детей — в концлагерь по забору донорской крови в Красный Берег.

Ирина Ивановна помнит, как к ним на улицу раз в неделю приезжала большая зеленая машина с красным крестом, немцы отлавливали детей, ходили по хатам. Мама прятала Ирочку в яме в огороде, сверху накладывала поленьев, засыпала песком. А злой полицай регулярно наведывался и требовал: где девочку дела? Не верил, что девочка в деревне у сестры.

Однажды в 44‑м у мамы на рынке что-то спросил прохожий. Кто-то донес. Маму схватили за связь с партизанами. Забрали в гестапо, там жутко били: кулаками, ногами, коваными сапожищами, плетками... А потом бросили умирать на улице.

Люди ее подобрали, принесли домой. Месяц она лежала, не поднимаясь. Была вся в синяках. Каждый день приходила бабка Комариха, лечила ее наговоренной водичкой и примочками из трав… На ноги поставила, но от тех побоев мама так и не оправилась, все болела, после освобождения лечиться особо было негде, долго она не прожила.

Кто страшнее: немцы или покойники?

Когда фронт стал наступать, мама решила детей спрятать от гибели. В городе стоял гвалт. Озверевшие фашисты оказались в «бобруйском котле». Все люди старались где-то спрятаться, уйти. Куда идти? Бобруйск тогда заканчивался в районе зеркальной фабрики. А от станции «Бобруйск» до мясокомбината тянулась железная дорога. 28 июня вечером пошли вдоль этой дороги. Стояла страшная жара. К ночи пришли на кладбище на Минской. Нашли там вырытую могилу. Спрятались в ней.

— Я, девятилетняя, боялась покойников и плакала, — вспоминает Ирина Ивановна. — А мама спрашивает: кого боишься больше — немцев или покойников? Я в ответ: немцев. Так молчи и не плачь, говорит.

Было слышно, что в Бобруйске творилось страшное. Позже соседи рассказывали, что озверевшие фашисты бросали людей в колодцы, забрасывали гранатами все ямы и блиндажи, где кто-то хотел укрыться. Мы в той могиле не спали всю ночь. Было очень страшно. А около трех часов ночи услышали шорох и тени. Я думала, покойники встали. А мама закрыла ладонью мне рот.

Оказалось, это были три наших солдатика-разведчика. В маскировочных плащ-палатках, касках. Расспросили, что делается в городе, где стоят немцы. Дали фляжку с водой и по кусочку сахара. Сказали сидеть на кладбище до утра. Пообещали, что утром будут брать Бобруйск. Начинало светать. Под утро в городе поднялась страшная стрельба. Казалось, стреляют везде, кроме кладбища. А потом все затихло. Где-то около девяти утра после грохота и стрельбы наступила сплошная непривычная тишина.

— Мы с мамой просидели на кладбище до полудня. А потом с оглядкой осторожно пошли в город. Ни одной живой души. Прошли район столовой возле зеркальной фабрики. И тут началось. Страх Божий: на дороге валялись велосипеды, чемоданы, трупы людей, убитые лошади, подбитые танки и орудия, брошенные ящики со снарядами, пулеметы, автоматы… Возле нашего дома на Станционной стоял подбитый танк, рядом — трупы фашистов. Чуть дальше по улице прошли — там люди радуются. Песни, смех, девчонки с солдатами танцуют, стоит солдатская кухня, всех угощают. Увидев нас, все враз замолчали: двое замученных грязных детей с мамой… Потом надавали нам галет, сухарей, сахара. А мама плачет и сквозь слезы мне бормочет: доченька, все кончилось… Это я от радости…

В свой дом сразу идти побоялись: вдруг в подполе спрятались немцы? Ночевали на огороде в борозде. А утром попросили солдата пострелять в погреб из автомата. Он пострелял: заходите смело и живите! Проветривали чужой немецкий запах. Нашли на печке конфеты, но мама заподозрила, что они отравленные: лучше не ешьте…

Для внуков и правнуков

Спустя много лет Ирина Ивановна специально для внуков сделала фотографии близких, погибших на войне. Пропал без вести на фронте брат ее папы Василий Данилович Марченко, в 43‑м погиб брат мамы Александр Федорович Орешко. Их имена есть в книге «Память».

— Я и раньше много раз думала о том, что все мои воспоминания нужно записать, — признается Ирина Ивановна. — Внучка давно просила: бабушка, запиши. А как мне все это писать? Тут свои заботы о больном муже… Да и мои «вочы» уже не смотрят… А сейчас вы, журналист, мою большую задачу и выполнили. Для внуков и правнуков. Пусть почитают, как это было.

Галина ЧИРУК

Фото из домашнего архива И. И. ВОРОНОВОЙ, Бобруйского краеведческого музея

1970 год. И. И. Воронова крайняя справа

1953 год. И. И. Воронова