Наталья Степановна родилась в Бобруйске в 1960 году и прожила в нашем городе до 1975-го. Ее воспоминания посвящены жителям первых домов микрорайона на улице Интернациональной.
С 1960-го до 1975 года – вроде не так и много… Тем не менее это повествование, записанное со слов Натальи Степановны и охватывающее широкий круг родственников, друзей, знакомых, на наш взгляд, дает возможность читателю довольно рельефно представить жизнь в Бобруйске в то время...
Вернее, жизнь одного отдельно взятого двора на улице Интернациональной. Тогда это были три первых дома микрорайона, в одном из которых и жила семья Буловы – Степана Ивановича и Софии Тихоновны. Вот с момента их знакомства и начинается наша история.
Просто обязана была выйти за него замуж
Степан впервые увидел Соню в лесотехническом техникуме на Красном Кургане (Буда-Кошелевский район Гомельской области), на молодежном вечере танцев. Белокурый, с волной, голубоглазый отличник Степан учился в этом техникуме, а чернобровая кареглазая Соня с роскошной, каштановой с блеском косой училась в медицинском техникуме при железной дороге в Гомеле и пришла сюда на танцы. Так началась история их совместной жизни длиной в 46 лет.
У Сони было немало ухажеров (один даже из Ленинграда), но Степан влюбился основательно и был очень настойчив. После того как, приезжая к Соне в гости в деревню Кострище (в том же районе), он однажды опрометчиво остался переночевать у них с мамой в доме – Соня просто обязана была выйти за него замуж. Людская молва в деревне имела большую силу – докажи теперь, что спал Степан действительно на полу один.
20 августа 1953 года они и расписались в районном загсе Буда-Кошелева, без фаты и флёрдоранжа: платье невесты было в белый горошек с таким же белым воротничком. Сделали фото на память в фотомастерской – и разъехались: он в Минск (к тому времени Степан уже учился в лесотехническом институте), а Соня в Гомель – доучиваться на фельдшера-акушера.
Когда приехали знакомиться со свекровью Евой Федоровной в деревню Черные Броды Октябрьского района, бабушка Степана сказала: «Мой унук мог бы и генеральскую дачку узяць». Бабушка очень любила, жалела своего внука, гордилась им, даже «примолодила» его на 1 год – чтобы позже забрали в армию (восстанавливая после войны документы, вместо 1932 года рождения записала 1933).
А красавица Соня вполне могла бы быть генеральской дочкой, но с восьми лет росла уже без отца, Галицкого Тихона Елисеевича, без вести пропавшго в начале войны в 1941 году в районе польского Белостока, кажется, Замбров, где служил офицером. Соня потом часто с болью будет вспоминать детям ту сакраментальную фразу: «Галицкий, в ружье!». После этих слов они с братом Михаилом остались без отца, а их мать Прасковья Филипповна стала вдовой в 28 лет.
Пройдя восьмилетней через горящее пекло войны, практически пешком, за руку с матерью и четырехлетним братом от Белостока до деревни Кострище, Соня на всю жизнь получила прививку от зависти к заграничной жизни. Видела она и большое предательство на дорогах войны: когда в ящиках вместо снарядов солдатам на передовую привозили… солому.
А отец Степана, Иван, был первоклассным бондарем, делал очень хорошие бочки. Когда гитлеровцы проходили по деревне, они, не глядя, пальнули по окнам хат – шальная пулеметная очередь оборвала жизнь Ивана, четверо детей остались без отца. Степан был старший в семье, три его младшие сестры умерли впоследствии от скарлатины…
На деревенских продуктах и нелегкой работе
Мама Сони, Прасковья, в Белостоке имела под каждое платье туфли в цвет, а возвратившись в деревню в дом к родной старшей сестре Ульяне, у которой было трое своих детей, пошла работать в совхоз – от зари до зари. Прасковья была еще и стахановка – пять норм вместо одной, ее не раз возили на слет в район. Денег в совхозе не платили вообще, ставили палочки в ведомости – трудодни. За трудодни давали лошадь – вспахать огород, выделяли наделы травы – накосить для своей коровы Галки.
Чтобы иметь деньги для покупки фабричных обновок, приходилось продавать сметану, творог. Продавала Прасковья самое лучшее – ведь людям же! Как-то у нее огромный кабан не смог развернуть в хлеву и задохнулся, ветеринар советовал его быстро продать, но Прасковья отказалась – грех, это ж для людей! Кабанчика закапали за деревней, где его без зазрения совести выкопали и продали на базаре цыгане. Потом Прасковья получила целых 40 р. совхозной пенсии, при тогдашней зарплате инженера в 100 р. Чтобы выживать, в совхозе всегда приворовывали. Одна из соседок, Одарка, хотела прихватить совхозной гречки, неудачно наклонилась, и ей какой-то механизм отхватил часть ягодицы – и смех, и грех. Зато пели в совхозе ой как голосисто. А Прасковья была среди запевал…
В июне 1955 года у Сони и Степана родился сын Евгений. Счастливый папаша приводил всех в комнату общежития (вблизи стадиона «Динамо» в Минске), показывал младенца: «Смотрите, у меня сын на всю кровать!» – сын лежал поперек кровати. Приехала поглядеть на внука Прасковья, а потом забрала его и дочь в деревню, там ведь все свое. Когда Соня пришла увольняться в столичную клинику – главврач долго не мог понять, как можно из столицы уехать в деревню. Родители Евгения жалели потом об этом всю жизнь, но это потом.
Соня с сыном на 1,5 года остались на деревенских продуктах и нелегкой работе. Степан, учившийся в Минске, приезжал на выходные. Соня смотрела за сыном и хозяйством, лечила всех: и людей, и домашний скот. Районный фельдшер ездил по вызовам на велосипеде, дождаться его надо было время, а Соня была хорошим диагностом и решительным профессионалом.
Хоть и тяжел деревенский труд, но крестьянская этика не допускала употребления вчерашней еды людьми – ее всегда отдавали скоту. Картофель, суп, молочко – только сегодняшнее, только свежее. Даже кот был приучен к тепленькому, прямо с печки, творожку.
Телевизоров не было, из развлечений – вышивание, прялка, танцы в хате, разговоры с соседями. Сколько тяжелых льняных простыней, покрывал – «дзяруг», как называли их в деревне, наткали Соня с мамой. Сегодня они вошли в моду как хендмейд. А какие вышивали картины – из ниток, добытых разным путем.
Степан, приезжая, работал по хозяйству с удовольствием и любовью – зная тяжесть деревенского труда, всегда бросался на помощь теще – и дом сложить, и забор подправить, и сено привезти, и коров попасти.
И даже после окончания института Степан с семьей мог остаться на работу в Минске. Особенно с его дипломом и его прилежанием. Но в Минске поначалу надо было жить в общежитии, а в Лепеле (куда он взял распределение) можно было приступить к построению собственного дома, забрав из деревни маму, моментально. Степан был прекрасный сын, всю свою жизнь заботился о матери, поддерживал ее во всем.
В Лепеле все вчетвером снимали жилье вместе с семьей врачей Скачков – по половине дома. Потом эти врачи стали преподавателями в мединституте в Витебске и очень хотели, чтобы дети Сони и Степана приехали к ним учиться. Но Евгений не захотел быть врачом, а дочь не отпустили из гнезда.
Там, в Лепеле, Соня совершила материнский и профессиональный подвиг: сына испугала неожиданно выпрыгнувшая кошка, и он стал заикаться. После работы Соня каждый день уводила компанейского, рвавшегося к друзьям Женю подальше от детей, куда-нибудь на пустырь или в поле, и медленно, монотонно, по слогам с ним разговаривала – почти год. Заикание было побеждено.
Степан работал в Лепеле инженером в леспромхозе. Он очень уважительно и трепетно относился к рабочим, всегда сам бросаясь им помочь, к примеру, ворочать бревна – это «бросание на помощь» он сохранил в течение всей жизни. Соня работала старшей медсестрой в госпитале, потом – в детдоме. Была истинно честным строителем коммунизма – не знала, куда девать излишки спирта! В детдоме к ней очень привязалась девочка Зина, Соня даже подумывала ее забрать, но не решилась на такую большую ответственность.
Уже был куплен лес на строительство дома, семья ждала второго ребенка – дочь Наталию, но Степан вдруг узнал, что в Бобруйске открывается базовая лаборатория леспромхоза – и семья переехала в «теплый» город Бобруйск.
Папа говорил сыну Жене: «Там на каждом углу – мороженое и газированная вода!» Так и было. Бобруйск, упомянутый в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова, без преувеличения был культурным центром 60-х.
Горячую воду провели через несколько лет, а поначалу белье кипятили с мылом в выварке
В четырехэтажном новом доме на ул. Интернациональной, 64, построенном для работников леспромхоза, была получена трехкомнатная квартира. Она была с центральным отоплением, двухконфорочной газовой плитой, ванной; горячую воду провели через несколько лет, а поначалу белье кипятили с мылом в выварке – такая большая оцинкованная бадья. Стиральные порошки появились позже…
Сначала во дворе дома стояли большие, метра полтора на полтора, деревянные ящики для отходов. А потом стала утром и вечером в определенное время приезжать «мусорка», которая принимала и тряпки на вес. За это давали надувные шарики со встроенными пищалками.
На каждой квартире висела металлическая пластинка с фамилией: Булова С. И., дети из других домов, где не было надписей – удивлялись, что такое Буловаси? А на входной двери подъезда висел список жильцов с указанием квартир. Сначала было все правильно, потом, когда жильцы начали меняться, список еще долго висел, но уже не соответствовал действительности.
Почти до 70-х годов все жильцы дома хорошо знали друг друга и даже родственников соседей. В нашем доме жило много еврейских семей, но звали их на русский манер: Михаил вместо Мойши, Иван вместо Исаака, Борис вместо Боруха. Об этом Наташа узнала от отца, но тем не менее ее очень удивило, когда однажды учительница попросила ее переписать имена жильцов, и хорошо ей знакомая одинокая соседка назвалась Хава Лея Шмойловна.
Во двор приходил дядька-инвалид с абразивным вращающимся кругом – точить ножи. На углу дома сидел тоже инвалид – обувщик, он за деревянным перевернутым ящиком принимал и чинил обувь, дети звали его Тук-Тук – из-за постоянного стука молотка по каблукам. Была во дворе и машина «инвалидка» – как в фильме «Операция Ы» – такое кресло на колесах с откидным брезентовым верхом. Только по прошествии времени Наташа поняла, как много было кругом изувеченных войной мужчин, отиравшихся у пивных и магазинов, промышляющих кто чем, ведь война закончилась только лет 20 назад …
А еще во двор на улицу Интернациональную приезжал мотороллер с приделанной сзади кабиной, сделанной из алюминиевого листа – для приема вещей в химчистку. Приезжал автобус, в котором крутили мультфильмы, в другом автобусе делали флюорографию. Такими были 1962-68-е годы жизни в СССР. Двор дома был как бы продолжением квартиры.
Степан как знаток лесных угодий организовал посадку разных деревьев: американский клен, рябина, маленькие в полметра елочки, которые Наташа потом усердно поливала. Ухаживали за клумбами, которые обкладывали кирпичом, а цветы для них привозил по весне зеленхоз. У девочек была такая игра: они срывали цветки с клумб, одевали их на спички и играли в сказочных принцесс, которые меняли платья для бала, ловили в спичечные коробки шмелей. Степан смастерил песочницу со скамейками по углам. Наташе запомнилось, как на Пасху, которую никто не отмечал «вслух» (но яйца красили и булки пекли – без какого-либо объяснения детям), она впервые услышала об этом празднике из уст девочки, которая вынесла к песочнице красное яйцо.
Во дворе стояло несколько металлических гаражей для редких тогда авто, за ними Женя с друзьями прятался от бабушки Евы, играл в карты с местной компанией… Ребята часто залезали на гаражи и бегали по их крышам, перепрыгивая с одного на другой. Наташе такое счастье «подваливало» только зимой, когда гаражи заносило снегом, и можно было легко забраться на их крыши.
Так выглядит сейчас наш двор на Интернациональной:
Продолжение читайте в следующую пятницу, 1 марта.
Сергей САМСОНОВ. Фото из альбома Натальи Степановны. «ВБ»
