Театр сдержал обещание: постановка по пьесе белорусского драматурга Алеся Асташонка, посвященная юбилею Дунина-Марцинкевича, была показана до фестиваля. Премьера спектакля «Камедыянт, або Узнёсласць сумнай надзеi» состоялась 5 ноября.
От режиссера Рида Талипова хотелось спектакля качественного, творения для души. Получилось? Кажется, да.
По жанру – это колядная притча. Понимаете, не рождественская, не новогодняя, а колядная. Наша, белорусская. Главный герой – выдающийся драматург Винцент Дунин-Марцинкевич (Игорь Бурак).
На сцене – иллюзия, в которую хочется верить. Мысль о том, что искусство способно изменить мир. Знаете ли вы хоть один такой случай за всю историю человечества?.. А после «Камедыянта» кажется: почему бы и нет? Ну хорошо, пусть не сегодня. Завтра. Послезавтра... Спектакль не запутывает, не сыплет банальностями. Он вселяет надежду.
В финале всем понятно: театр необходим для врачевания душ человеческих. Необходим. И точка. Или многоточие?..
Актеры стремятся соответствовать уровню режиссера. Игорь Бурак наизнанку выворачивается, чтобы зритель поверил: вот он, Дунин-Марцинкевич. Дышит, говорит, живет. В устах знаменитого драматурга родной язык – литературен, и от того красив. Другое дело – судебный пристав (Александр Парфенович). Он не приемлет «мужицкий язык», стремится говорить на языке действующей власти, а получается «трасянка»… Выбор языка осознанный, как выбор пути в жизни.
Самая яркая и сочная из ролей второго плана получилась у Константина Лебедева. Его герой (секретарь) говорит на чистом русском, привык к красивой жизни за чужой счет и вообще, человек, как кажется, пустой: произносит глупости, хохочет по поводу и без. Одно слово – чиновник, глядя на которого делается то грустно, то смешно.
Белорусский спектакль, в котором звучат национальные мотивы и белорусский язык, получился.
Хореограф Ирина Коновальчик помогла актерам создать на сцене атмосферу колядных гуляний. Гулянья напоминают, с чего зародился театр в Беларуси. А прием с двумя масками – комедийной и драматической – видимо, должен отражать связь с мировым театром, с античностью.
В спектакле нет принципиально новых режиссерских ходов. От постановки пахнет заказом. Но пахнет вкусно. Как будто повара, первоклассно владеющего кулинарным искусством, попросили приготовить «что-нибудь эдакое, к особому случаю», и тот со знанием дела выполнил работу.
Отдельное внимание декорациям – таких на бобруйской театральной сцене еще не было. Почти прозрачные стены-перегородки, высокие конусовидные конструкции из стекловолокна, подсвеченного неяркими лампами (елки) – эффектно.
Человек всегда чего-то боялся, всегда были слуги и господа, всегда были рамки, в которые нас ставили, и были привилегии тем, кто соглашался отрезать от души кусочек… Но лучшие из нас мечтали: может быть по-другому. Некоторые даже предлагали «инструменты», которые должны помочь изменить мир (как бы пафосно это ни звучало). Дунин-Марцинкевич был одним из тех, кто использовал в качестве такого инструмента – театр. С тех пор, как он изобретен, кто только ни пытался овладеть им в совершенстве. Авторы удачных попыток умудрялись аккуратно заглянуть в наши распахнутые души и повернуть какие-то невидимые «винтики», подкрутить «гаечки», настроить механизм, а в некоторых случаях даже заменить истершиеся детали. На новенькие, блестящие. Совсем не больно. Даже приятно.
